Александр Яковлевич Головин.
"Портрет Ф. И. Шаляпина в роли Бориса Годунова (в костюме по эскизу И. Я. Билибина) из одноимённой оперы М. П. Мусоргского".
1912 год.
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург.
Великий театральный художник Александр Яковлевич Головин (1863-1930) создал великолепные декорации и костюмы к постановке оперы Модеста Мусоргского «Борис Годунов». Он же написал портрет исполнителя партии царя Бориса, Федора Шаляпина, на фоне тяжелого, столь же драгоценного, как и парчовые одежды царя, занавеса Мариинки. Шаляпин позировал художнику в гриме, прямо после спектакля, и это не случайно, ведь актеры не сразу выходят из сыгранного образа, в них еще долго не остывает вдохновение. Так Головин пытался уловить и донести до нас хотя бы тень, частицу того ошеломляющего впечатления, которые испытывали слушатели и зрители от гениальной игры Шаляпина. Этим-то сохраненным чувством картина Головина отличалась от портрета Шаляпина в костюме Годунова работы Н. В. Харитонова.
В роли Бориса певец, казалось, превзошел себя: он создал образ такой необыкновенной силы, что терялось ощущение реальности, начиналась мистика театрального действа. Особенно потрясла всех та сцена оперы, когда царь узнает о появлении самозванца Лжедмитрия. С этого времени его начинает терзать совесть: ведь это он когда-то приказал убить мальчика – истинного царевича Дмитрия. И теперь, много лет спустя, пришло возмездие.
Царь мечется: «И душит что-то… (глухо) Душит… И голова кружится… В глазах… дитя… окровавленное! Вон… вон там, что это? Там, в углу… Колышется, растёт… близится, дрожит и стонет… (говорком) Чур, чур… Не я… не я твой лиходей… Чур, чур, дитя! Не я… не я… Воля народа! Чур, дитя! Чур! Господи! Ты не хочешь смерти грешника, помилуй душу преступного царя Бориса!». В книге «Маска и душа» Шаляпин писал, что в Париже при исполнении этого отрывка на сцене Гранд-опера, «я услышал в зале поразивший меня страшный шум. Я косо повернул глаза <…> и вот что я увидел: публика поднялась с мест, иные даже стали на стулья и глядят в угол – посмотреть, что я в том углу увидел. Они подумали, что я действительно что-то увидел… Я пел по-русски, языка они не понимали, но по взору моему почувствовали, что я чего-то сильно испугался». А. Н. Бенуа, бывший тогда же в зале, вспоминал в своих мемуарах: «Не только у меня пошли мурашки по телу <…> но по лицам моих соседей, и в том числе по лицу Сережи (Дягилева. – Е. А.) <…> я видел, что всех пробирает дрожь, что всем становится невыносимо страшно». О таком же впечатлении писал простой матрос, игравший на Мариинской сцене статиста-стрельца: «В опере «Борис Годунов» Шаляпин совершенно преображался. Он заставлял забывать, что перед тобой артист, а не сам царь Борис. А когда произносил: «Чур, чур, дитя… Не я твой лиходей…» - я тоже невольно ощущал неодолимый ужас и не мог смотреть в тот угол, куда Шаляпин устремлял свой взгляд, как-то по-особенному вперив его в одну точку. Голосом, полным дрожи, он говорил: «Что это? Там, в углу…»».
Естественно, декораций и грима недостаточно, чтобы так поразить зрителей. Готовясь к этой роли, Шаляпин проделал огромную внутреннюю работу. Позже он писал об этой роли, имея в виду не только ее театральное исполнение: «Надо уметь играть царя. Огромной важности, шекспировского размаха его роль. Царю, кажется мне, нужна какая-то особенная наружность, какой-то особенный глаз. Все это представляется мне в величавом виде. Если же природа сделала меня, царя, человеком маленького роста и немного даже с горбом, я должен найти тон, создать себе атмосферу – именно такую, в которой я, маленький и горбатый, производил бы такое же впечатление, как произвел бы большой и величественный царь. Надо, чтобы каждый раз, когда я делаю жест перед моим народом, из его груди вырывался возглас на все мое царство: «Вот это так царь!» а если атмосфера не уяснена мною, то жест мой, как у бездарного актера, получается фальшивый, и смущается наблюдатель, и из груди народа сдавленно и хрипло вырывается полушепот: «Ну и царь же!..» Не понял атмосферы – провалился. Горит империя». Прочитав эти строки, каждый понимает, что не сумел Николай II исполнить свою роль как надо!
Картина Головина позволяет нам развернуть редкостную цепочку уходящих в прошлое культурных явлений и исторических фактов: от Шаляпина к Мусоргскому, далее к Пушкину, Карамзину и, наконец, к Борису Годунову. Композитор и автор либретто М. П. Мусоргский так и не увидел своей оперы. Он даже ее не закончил. После него оперу переделывали четырежды, однако центральная сцена видений Бориса оставалась в каждой редакции. Известно, что источником вдохновения для Мусоргского была одноименная драма Пушкина (1825), одна из выдающихся пьес на русском языке. Пушкин же воодушевлялся «Историей государства Российского» Н. М. Карамзина, которому, «гением его вдохновенный», и посвятил свою пьесу. Карамзин ничего не пишет об угрызениях совести Бориса – об этом нет источников. Но историк отмечает, что «душа сего властолюбца жила тогда ужасом и притворством. <…> чтобы унынием и расслаблением духа не предвестить своей гибели – и, может быть, только в глазах верной супруги обнаруживал сердце: казал ей кровавые, глубокие раны его, чтобы облегчать себя свободным стенанием. Он не имел утешения чистейшего: не мог предаться в волю Святого Провидения, служа только идолу властолюбия: хотел еще наслаждаться плодом Дмитриева убиения и дерзнул бы, конечно, на злодеяние новое, чтобы не лишиться приобретенного злодейством». Иначе говоря, Карамзин допускает, что раскаяние мучило Бориса, но не верит в глубину его чувства: «…Годунов молился – Богу неумолимому для тех, которые не знают ни добродетели, ни раскаяния!» А вообще, признается Карамзин, тема эта интересная: «Молчание современников, подобно непроницаемой завесе, сокрыло от нас зрелище столь важное, столь нравоучительное, дозволяя действовать одному воображению». Как раз Пушкин, вслед за ним Мусоргский, а потом и Шаляпин и дали волю своему воображению.
Не касаясь вопроса о нравственных мучениях Бориса, современная наука определенно может сказать, что таинственная смерть в Угличе 15 мая 1591 года царевича Дмитрия, 8-летнего брата и единственного наследника бездетного царя Федора Ивановича (правил в 1584-1598 годах), была на руку Борису Годунову. К этому времени он, будучи братом жены Федора, царицы Ирины, уже много лет фактически правил страной при болезненном государе. Со смертью Дмитрия пресеклась династия Рюриковичей, и Борис мог уже примерять корону. Но и теперь бросить ему упрек в отдаче преступного приказа мы не можем – сохранившиеся документы прямо об этом ничего не говорят; по официальной версии, царевич, играя «в ножички», упал в падучей на нож и перерезал себе горло. Историк В. Б. Кобрин писал, что точно установлено одно: «Дмитрий страдал эпилепсией…» И далее: «Если такому мальчику-эпилептику дать в руки нож или свайку, да еще в период учащения припадков, то ждать конца пришлось бы недолго. Именно этот путь – наиболее безопасный для правителя, не оставляющий следов, - соответствовал психологии Бориса Годунова, человека, всегда стремившегося покончить со своими врагами тихо, без шума и театральных эффектов». Так что «мальчики кровавые» не зря могли появиться перед Борисом…
Евгений Анисимов. «Письмо турецкому султану. Образы России глазами историка.» Санкт-Петербург, «Арка». 2013 год.
* * *
АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВИЧ ГОЛОВИН (1863-1930)
СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:
